Владимир Онуфриевич Ковалевский стал первым российским естествоиспытателем, чей доклад был зачитан на собрании членов Королевского общества, на тот момент самого авторитетного научного учреждения не только Великобритании, но и всего мира. Темой доклада было исследования эволюции копытных. Труд русского учёного представил Королевскому обществу неутомимый рыцарь дарвинизма Томас Гексли. Он взял на себя смелость заявить, что предлагаемый вниманию высокого собрания материал – «самая важная работа за последние двадцать пять лет» и «кладет начало целому направлению исследований». Это тем более замечательно, что лишь очень небольшую часть своей короткой и бурной жизни Ковалевский смог посвятить научным изысканиям.
Биография Владимира Ковалевского интересна ещё и тем, что в своей взрослой сознательной части она почти полностью совпадает по времени с царствованием императора Александра II, ставшего для России временем великих надежд, великих свершений и великих разочарований. Будущий учёный родился в 1842 г. в семье небогатого помещика Витебской губернии. В 1855 г. (год восшествия на престол императора-Освободителя) родители определили мальчика в училище правоведения.
У Владимира был старший брат Александр. Ему Ковалевские-старшие прочили карьеру инженера-путейца (поговаривали, что в Российской империи скоро начнётся железнодорожный бум). Братья совершенно не оправдали надежд родителей. Оба стали биологами-эволюционистами, светилами мирового масштаба.
Александр довольно быстро понял, что железнодорожное строительство дело, конечно, нужное и перспективное, но душа к нему не лежит, и перевёлся на естественнонаучный факультет Санкт-Петербургского университета. Затем он продолжил обучение за границей, начал делать планомерную академическую карьеру и вскоре приобрёл европейскую известность. Путь Владимира оказался более извилистым, но итог научной деятельности был не менее значимым.
Не имея особой склонности к занятию юриспруденцией, младший из братьев Ковалевских, тем не менее, закончил училище правоведов с отличием. От его пребывания в этом учебном заведении была хотя бы та несомненная польза, что Владимир в совершенстве овладел основными европейскими языками: французским, немецким, английским, итальянским.
На дворе стоял 1861 г., год отмены крепостного права и начала Великих Реформ, но тотчас определяться на государственную службу перспективный молодой человек не захотел, а решил поискать себя, и выпросил отпуск, якобы по болезни, а заодно и разрешение съездить за границу для поправки здоровья. Сначала он отправился к брату в Гейдельберг, затем перебрался в Лондон, где давно обосновался патриарх российской вольной прессы Александр Иванович Герцен. Как известно, кто в 20 лет не был социалистом, у того нет сердца. Владимиру было всего 18, и он жаждал познакомиться с кумиром демократически настроенной молодёжи.
В герценовском кружке Ковалевского приняли довольно тепло, и сам Александр Иванович предложил молодому человеку место домашнего учителя его дочери Оленьки. Однако, судя по всему, увлечение будущего палеонтолога революционным движением не было чем-то глубоким. Один из близких к Герцену общественных деятелей, позже отошедший от революции вспоминал, о «юном правоведе», который «приехал в Лондон очень красным, но – мальчик неглупый, наблюдательный и остроумный – он чрезвычайно скоро подметил нашу несостоятельность, а сближение с Бакуниным окончательно опошлило в его глазах все революционное». Впрочем, трудно сказать, насколько такая оценка была объективной. Во всяком случае, Владимир ещё несколько лет оставался в рядах сочувствующих и был в курсе многих секретов герценовского кружка.
В то время Ковалевский ещё не окончательно распростился с мыслью о юридической карьере. Находясь в Лондоне, он внимательно изучал английскую правовую систему, особое внимание уделяя суду присяжных. Важно помнить, что как раз в это время в России полным ходом шла подготовка судебной реформы, и у молодого человека были все основания полагать, что его знания пригодятся на родине. Но вскоре Ковалевский понял, что юриспруденция – не та область деятельности, которой он хотел бы посвятить свою жизнь, и окончательно вышел в отставку в малом чине титулярного советника.
Тем временем разразилось Польское восстание. В русских демократических кругах не было единой оценки этого события, но многие из тех, с кем был близок Ковалевский, встретили его с горячим сочувствием и даже приняли в нём участие. Отношение Владимира к восстанию было сдержанным, но в 1863 г. он решился поехать в Краков, чтобы поддержать находящегося там раненого друга. В этот период своей жизни будущий палеонтолог стал подумывать о карьере врача и, воспользовавшись пребыванием в Кракове, стал посещать лекции в тамошней Медицинской академии. Позже Ковалевский отказался от этой идеи, но полученные тогда знания по анатомии пригодились в дальнейшем.
Следующим увлечением молодого человека стала издательская деятельность. Он возвратился в Петербург в глубоком убеждении, что более всего Россия нуждается в просвещении, и на кредитные средства организовал издательство, где предполагал выпускать книги научного содержания. Вскоре в издательстве Ковалевского начал выходить русский перевод знаменитого многотомника Брэма «Жизнь животных». Кроме того, уже в 1864 г. увидели свет «Зоологические очерки» знаменитого немецкого естествоиспытателя Карла Фогта.
Ковалевский обнаружил явный талант к издательскому делу. Он великолепно ориентировался в мире науки, умел выбрать наиболее достойный внимания материал. Уровень его изданий был превыше всяких похвал. Но в то же время Владимир Онуфриевич обладал лишь половиной качеств, необходимых хорошему издателю. Ему явно не хватало трезвой расчётливости и скрупулёзности. Он с жадностью хватался за новые и новые проекты, нередко распоряжаясь средствами, которые только должны были прийти, словно они уже имелись в наличии, невнимательно вёл бухгалтерский учёт.
Вероятно, Ковалевский стал бы сверхуспешным издателем, если бы нашёл себе помощника, чьими главными достоинствами были «умеренность и аккуратность». Но с помощниками дело как раз обстояло не лучшим образом. Первым партнёром Ковалевского по издательскому делу был некто Варфоломей Зайцев, отношения с которым у Владимира не сложились. Увлечённый общественной деятельностью Зайцев мало уделял внимание редакторской работе, а потом они с Ковалевским и вовсе поссорились. Произошло это в конце 1865 г., а 4 апреля 1866 г. грянул выстрел Каракозова, открывший Большую Охоту русских революционеров-террористов на императора.
В ходе следствия выяснилось, что Варфоломей Зайцев был как-то связан с Каракозовым, и бывшего партнёра Ковалевского по издательскому делу арестовали, вместе со всем ближайшим окружением. Сам Ковалевский избежал ареста, так как уже несколько месяцев не общался с зайцевским кружком, и не попал в сферу внимания компетентных органов. Тем не менее, Владимир Онуфриевич решил проявить осторожность и сбежал от преследований полиции... на войну. Он договорился с редакцией газеты «Санкт-Петербургские ведомости», что отправится в качестве военного корреспондента в Италию, где гарибальдийцы как раз собрались отбить у Австрии Венецианскую область.
Ковалевский провёл несколько месяцев на передовой и снабдил свою газету рядом ярких репортажей. После заключения мира он отправился в Неаполь, где его брат Александр изучал в то время сравнительную эмбриологию низших животных, а затем решил заехать в Лондон, чтобы увидеться со старыми друзьями, политическими эмигрантами. Но здесь Владимира поджидал крайне неприятный сюрприз. Как выяснилось, тот факт, что он счастливо избежал ареста, был воспринят в революционно-демократической средой крайне настороженно. По эмигрантским кружкам Европы пробежал шепоток: Ковалевский – полицейский осведомитель.
Поначалу глубоко оскорблённый Владимир яростно доказывал передовой общественности, что он не верблюд. Напоминал, что ещё с 1861 г. был в курсе многих фактов, так и не ставших известными властям. Писал Бакунину:
«Я просто теряюсь, когда подумаю, что достаточно одной сплетни, пущенной каким-нибудь скотом, чтобы заставить подозревать человека, которого знают целые годы. И знаете, какое одно из главных обвинений: зачем я не арестован, когда арестованы так многие. Этим людям, чтобы убедиться в том, что я не шпион, хотелось бы, чтобы меня выпороли в III отделении и сослали в каторжную работу, но доставить подобное доказательство я, по всей вероятности, воздержусь», и ещё более резко Герцену: «Вот чему я обязан своим спасением: я никогда не водился с ослами».
Однако, патриархи демократического движения заняли нейтральную позицию: дескать, ничего порочащего Ковалевского мы не знаем, но ручаться за него своим именем не можем. Дело закончилось если не полным разрывом с революционной средой, то изрядным охлаждением. Разочарованный в бывших товарищах, Ковалевский вернулся в Петербург и с головой ушёл в издательскую деятельность, что, безусловно, было мудрым решением.
Подавляющее большинство изданий Ковалевского – либо учебники и учебные пособия для студентов естественных и медицинских факультетов, либо оригинальные труды западноевропейских естествоиспытателей. Благодаря его усилиям русский читатель смог познакомится с трудами Чарльза Лайелля, Томаса Гексли, Луи Агассиса. Не обошёл он своим вниманием и представителей общественных наук, выпустил «Историю французской революции» В. Ф. Минье, «Рассуждения и исследования политические, философские и исторические» Д. С. Милля, «Уголовное право Англии в кратком очертании» Дж. Стефенса, «Историю цивилизации Германии» И. Шерра, «Историю философии от начала ее в Греции до настоящих времен» Д. Г. Льюиса, «Историю рабочих ассоциаций» Энглендера.
С особенной тщательностью и любовью Ковалевский готовил к изданию произведения Дарвина. Уже тогда он вступил с Дарвином в переписку, во время заграничных поездок навещал его в Дауне и договорился о присылке им корректурных листов. Благодаря этому классический двухтомный труд создателя эволюционной теории «Изменение животных и растений вследствие приручения» появлялся выпусками на русском языке раньше, чем в Англии.
Все научные труды выходили под редакцией ведущих русских специалистов: И. Сеченова, А. Гердта, Н. Головкинского и брата издателя Александра Ковалевского. По-видимому, Ковалевский-младший внимательнейшим образом читал всё, что издавал. Часто он сам являлся переводчиком выпускаемых книг и писал к ним обширные и толковые комментарии. Таким образом, занимаясь издательской деятельностью, бывший правовед получил самое полное представление о состоянии научной мысли на сегодняшний день и всерьёз задумался о карьере учёного-естественника.
Именно тогда в жизни Владимира появилась Сонечка Корвин-Круковская, ныне более известная как Софья Васильевна Ковалевская, первая в мире женщина, ставшая профессором математики.
С сёстрами Корвин-Круковскими, младшей – Соней, и старшей – Анютой, Ковалевский познакомился в Петербурге, зимой 1867 г. Обе барышни были настроены прогрессивно и очень решительно. На тот момент они активно искали себе фиктивных женихов среди передовой молодёжи, чтобы освободиться от деспотической власти родителей и уехать учиться за границу. Надо сказать, что в западноевропейских университетах в то время о женском образовании слыхом не слыхивали, но эта маленькая трудность девушек не пугала.
Владимира Ковалевского, человека очевидно просвещённого, сочли подходящим кандидатом в фиктивные мужья. Ему сделали предложение, от которого он не отказался, но с одной оговоркой. Первоначально Ковалевского прочили в женихи Анюте, он же настоял на том, чтобы его женой стала Соня. В качестве формальной причины было выдвинуто соображение, что старшую барышню скорее отпустят жить с замужней сестрой, чем младшую, и таким образом обе девушки получат свободу, но похоже, дело было в другом. Не одна лишь приверженность идее женской эмансипации толкнула Владимира на брак. В эти дни он писал брату в Неаполь:
«Младшая, именно мой воробышек, такое существо, что я и описывать ее не стану, потому что ты, естественно, подумаешь, что я увлечен... Несмотря на свои 18 лет, воробышек образован великолепно, знает все языки как свой собственный и занимается до сих пор главным образом математикой, причем проходит уже сферическую тригонометрию и интегралы, работает как муравей с утра до ночи и при всем этом жив, мил и очень хорош собой. Вообще это такое счастье свалилось на меня, что трудно себе представить».
Воля ваша, но скорее можно подумать, что молодой человек влюблён по уши в прелестную Сонечку, и просто не может найти способ сблизиться с предметом страсти нежной, кроме как на почве защиты женского равноправия.
Вообще-то, Анюта и Сонечка полагали, что их отец — генерал Василий Васильевич Корвин-Круковский не захочет отдать дочь титулярному советнику в отставке, но решили, что для конспирации нужно разыграть спектакль с ухаживанием и предложением. Получив отказ, молодые люди окажутся вынуждены бежать и венчаться тайно, что будет выглядеть убедительно в глазах общества. Однако, юных бунтарок ожидало страшное разочарование. Ковалевский по всем правилам просил у генерала руки его дочери, и тот ответил согласием. Надо думать, ухаживания Владимира за Сонечкой выглядели очень убедительно, и у Василия Васильевича не возникло ни малейшего сомнения в чувствах жениха. Кроме того, в глазах генерала Корвин-Круковского Ковалевский был не «титулярным советником», а известным в России издателем, к тому же специализирующимся на исключительно серьёзной научной литературе. Вообще, если судить по воспоминаниям Софьи Васильевны, её отец был отнюдь не деспотом и самодуром, а добрейшим человеком, может быть излишне приверженным старомодной благопристойности, но вполне культурным. Порой он был очень грозен на словах, но души не чаял в дочерях, и на деле постоянно им уступал. Кстати, именно по инициативе Василия Васильевича Соня впервые серьёзно занялась математикой за кампанию со своим кузеном, которому нужно было экстерном сдать гимназический курс.
Бедная Сонечка была страшно разочарована тем, что поведение Василия Васильевича не ложится в модную схему отношений отцов и детей, а романтического побега не будет. Правда, дав принципиальное согласие на брак, генерал предложил немного повременить со свадьбой, так как его дочь ещё слишком молода. Но он радушно пригласил Ковалевского бывать у них в Палибино (поместье Корвин-Круковских) на правах жениха. Узнав об этом, Соня воспрянула духом, и объявила, что отец тянет время, чтобы найти способ коварно разлучить её с Владимиром. Ковалевский во всём соглашался с невестой и писал брату, что генерал «прикинулся цивилизованным». Молодые люди даже попробовали-таки бежать, но скандал получился недостаточно громким, и его удалось замять. В конце концов они мирно и благопристойно обвенчались в Палибино в сентябре 1868 г.
После свадьбы Ковалевские мечтали отправиться в Европу, где Соня хотела изучать математику, а Владимир собирался привести, наконец, в систему свои естественнонаучные знания. Но ряд обстоятельств не давали осуществить этот план немедленно. Главным препятствием были чрезвычайно запутанные дела в издательстве. Чисто производственная сторона была налажена блестяще, а вот финансовая оставляла желать лучшего. Не то чтобы Ковалевский вовсе не имел способностей к предпринимательской деятельности, но в нём была авантюрная жилка, позже сыгравшая в его судьбе роковую роль и приведшая к трагической гибели. Владимир Онуфриевич жадно хватался за любые, иногда призрачные возможности расширить дело. Порой он шёл на довольно рискованные сделки, не всегда давая себе труд просчитать все возможные варианты. К 1868 г. издательство оказалось опутано долгами, между тем Ковалевский хотел свернуть дела, чтобы посвятить себя науке.
Всю осень и зиму Владимир Онуфриевич лихорадочно работал, завершая старые проекты, и решительно отказывался от новых. Кое-какой порядок ему удалось навести и в финансах. Он выяснил, что долгов у него около 20 тысяч рублей, а нераспроданных книг – на 100 тысяч. Если бы он смог реализовать их хотя бы по половинной цене, то и тогда решил бы свои материальные проблемы. Но книги распродавались медленно, а кредиторы требовали удовлетворения постоянно.
Ковалевского выручил генерал Корвин-Круковский. Он поручился за зятя перед кредиторами, и они согласились на то, чтобы долги погашались постепенно по мере того, как партнёр Ковалевского Евдокимов будет распродавать книги. Сам же Владимир Онуфриевич вместе с женой мог уехать в Гейдельберг, университетский город, которым давно грезила Сонечка.
В Гейдельберге Ковалевский изучал химию и физику, особое внимание уделял предметам геологического цикла: минералогии, кристаллографии, геогнозии, общей геологии.
«Палеонтологии я еще не слушал и не занимался ею, это будет на зиму»,– писал он в это время брату.
Вскоре, однако, он понял, что больше всего ему интересны такие горные породы, которые включают в себя остатки некогда буйствовавшей жизни. Понял он также другое: его не привлекают чисто описательные работы, он не готов тратить годы жизни на изучение окаменелостей какого-то одного пласта. Призванием Ковалевского были масштабные обобщения, сравнение данных из разных областей, создание глобальных концепций.
«Меня не раз уже подбивали на маленькие работы,– написал он однажды брату,– но все не хочется; ну стоит ли взять какой-нибудь ряд слоев и описывать ракушки, наколоченные из них? А ведь все работы по геологии делаются так».
Софья Ковалевская прочно осела в Германии, с головой уйдя в свою любимую математику, что касается Владимира, то он быстро пришёл к выводу, что ни в Гейдельберге, ни в Мюнхене он не получит всех необходимых ему знаний. Лето 1869 г. он провёл в разъездах ознакомившись с коллекциями многих музеев мира, изучая разнообразные геологические обнажения. Одна из владевших им тогда идей состояла в том, чтобы «поработать над синхроничностью формаций на разных материках».
«Я все держусь того мнения, – писал он Александру Онуфриевичу, – что установленные геологические периоды повторялись сходно по всей Земле. Мне надо изучить отлично современные фауны и затем вести такое же сравнительное изучение вниз, начиная с новейших плиоценовых отложений и хоть до конца мела».
Ведя жизнь кочевую, Владимир Онуфриевич не забывал время от времени заглядывать в Гейдельберг, чтобы узнать, как поживает девушка, освобождённая им от деспотической власти родителей. Частенько он делал это даже в ущерб научным занятиям. Однажды он написал брату, что задержится в Германии, потому что имеет «много нравственных побуждений не расставаться с Софой опять на такое долгое время», ибо, по его словам, «она во многих отношениях человек странный, с которым надо быть постоянно, иначе она отчуждается».
Отношения супругов Ковалевских складывались весьма необычно, чтобы не сказать нелепо. Молодые люди явно испытывали влечение друг к другу, уже несколько лет находились в законном браке, но не решались признаться друг другу в любви. Тем временем Софья потихоньку привыкала принимать преданность Владимира как должное, словно он был её настоящим мужем. При этом она нередко бывала требовательна и капризна (черты, в равной мере свойственные хорошеньким женщинам и гениальным учёным). Но превращение фиктивного брака в настоящий представлялось ей изменой возвышенным идеалам. Неудивительно, что в такой ситуации между молодыми людьми возникло напряжение. Отношение со стороны единомышленниц ещё больше осложняло ситуацию.
Воспользовавшись своим положением замужней дамы, Софья пригласила к себе сестру и подруг, став центром небольшой европейской колонии русских эмансипированных женщин. Последние ревниво следили за Софьей и Владимиром, полагая слишком большое сближение с фиктивным мужем чем-то неприличным.
Атмосфера несколько разрядилась после того, как обожаемая сестра Анюта уехала в Париж, где вскоре выскочила замуж за умопомрачительного красавца-брюнета – лидера рабочего движения Виктора Жаклара. Во время франко-прусской войны (1870 –1871 гг.) и Парижской коммуны Ковалевские неоднократно посещали бушующий, ставший небезопасным Париж, чтобы поддержать Анну Васильевну и её мужа. Но бурные политические события не заставили Владимира Онуфриевича забыть его главную цель. Он не упустил возможности ознакомиться с коллекциями Парижского Музея естественной истории.
Много лет спустя штутгартский палеонтолог Оскар Фраас рассказывал о своих встречах с Владимиром Онуфриевичем:
«Я познакомился с Ковалевским при посещении им нашего штутгартского музея. Он передал мне привет от Циттеля, но пролетел по нашим коллекциям с непостижимою для меня быстротою, несколько дольше задержавшись перед остатками третичных млекопитающих из фротенштетских бобовых руд. Годом позже он появился вновь проездом из Парижа в Петербург; он провел всю ночь в дороге, но все-таки остановился на несколько часов перед третичными млекопитающими и уехал с поездом, отходившим в полдень. В 1870 году он опять заехал в Штутгарт на несколько часов, ему надо было спешно ехать в Париж, который тогда был осажден нашими войсками. В это посещение он просил одолжить ему коренные зубы Rhagatherium, которые он хотел сравнить в Париже с зубами из французских местонахождений. После войны (это было в мае 1871 года) он вернулся из Парижа, привез мне обратно мои зубочки; он говорил об ископаемых зубах третичных родов с таким знанием дела, что я порадовался столь же верной, сколько и острой наблюдательности молодого человека, который так удачно и так энергично овладел как раз самой трудной главой палеонтологии... Он промчался по Южной Германии, посетив все точки выходов третичных отложений – Гюнцбург, Штоцинген, Георгенсмюнд, Штейнгейм – с такой быстротой и такой неугомонностью, что я как старший по возрасту должен был сделать ему замечание. Проскакавши таким образом по Южной Германии и Ааргайской Юре, он поспешил в Лион, а из Лиона, где он уже точно изучил третичную коллекцию, в Сансан, Сент-Жерант де Пюи, Воклюз. Ради достопримечательного зуба одного представителя Suidae он опять поехал в Париж, а из Парижа в Лондон. Из Лондона он приехал обратно в Штутгарт для того лишь, чтобы еще раз посмотреть на наши зубы и сравнить с ними молочный зуб одной формы из Suidae, изображение которого сопровождало его в течение всего путешествия. Через несколько часов он поехал снова в Петербург».
Да, наука второй половины XIX в. была воистину интернациональна, и когда естествоиспытателю очень хотелось сравнить образцы костей, хранящиеся в штутгардском и парижском музеях, этому не могла помешать такая мелочь, как осада Парижа прусскими войсками.
Впрочем, политическим штормам 70-ых, чуть было не удалось заставить Ковалевского изменить научные планы. Случилось это после разгрома Парижской коммуны, когда муж Анны Васильевны был арестован. Жаклара содержали в тюрьме в крайне тяжёлых условиях, ему грозила ссылка на далёкий тихоокеанский остров Новая Каледония. В эти дни Владимир писал брату:
«Положение теперь вот какое. Анюта, конечно, последует за ним, но так как его повезут вместе с другими ссыльными на транспортных судах вокруг мыса Доброй Надежды, то Анюте надо будет ехать одной, что, я думаю, невозможно. Софа рвется ехать с нею, что, я думаю, нелепо, потому что это помешает ей кончить свои математические занятия и выдержать экзамен, а это, вероятно, может случиться через шесть или восемь месяцев. Очевидно, Саша, сила обстоятельств говорит, что сопровождать Анюту через Суэц, Цейлон и Мельбурн приходится мне и приходится поселиться с ними в Новой Каледонии, а Софа, выдержавши экзамен в Берлине, приедет к нам туда».
В ожидании суда над Жакларом Ковалевский продолжал усиленно заниматься в Музее естественной истории, но теперь он почти оставил своих любимых ископаемых млекопитающих, посвятив большую часть времени изучению анатомии моллюсков.
Владимир Онуфриевич полагал, что в сложившейся ситуации, лучшее что он может сделать – заняться исследованием моллюсков Новой Каледонии, до сих пор никем не описанных. Он усиленно запасался необходимой научной литературой и просил Александра позаботиться в его отсутствие о Софье, помочь ей после сдачи экзаменов добраться до острова на краю земли.
