Танки, самолеты, орудия на механической тяге с круговым обстрелом предполагали использовать лишь для усиления обороны или, в случае необходимости, для восстановления линии фронта с помощью местных контратак. Соответственно, производством особо быстрых танков не увлекались, предпочитая тихоходные, для сопровождения пехоты. В военной авиации предпочтение отдавали истребителям для защиты воздушного пространства, а не бомбардировщикам и штурмовикам. Артиллерийские орудия, в массе своей, имели узкий горизонтальный сектор обстрела. В общем, добросовестно исполнялось все то, что автор «Ледокола» советовал делать миролюбивой стране, желающей не дать врагу топтать родную землю.
Разумеется, французское военное руководство черпало вдохновение не в раздобытых с помощью машины времени книжках Резуна, а в невеселом опыте Первой мировой. Это тогда толково организованную линию обороны прорвать было почти невозможно, что и породило ужас позиционной войны, которая может разрешиться лишь полным истощением ресурсов одной из воюющих сторон. Но дело в том, что Первая мировая имела несчастье разразиться в совершенно уникальный переходный момент развития военной техники. В самом грубом приближении его можно описать так: пулеметы уже разработали вполне, а танки еще нет. В середине тридцатых этот момент уже безвозвратно канул в прошлое.
Нельзя сказать, чтобы никто из французских военных специалистов этого не понимал. Секретарь Высшего совета национальной обороны полковник Шарль де Голль не переставал и писать и говорить, что, во-первых, в условиях постоянно накаляющейся международной обстановки Франция должна обеспечить себя «армией, предназначенной для превентивных и репрессивных действий». Во-вторых, самое пристальное внимание надо уделять созданию моторизированных соединений и, особенно, танковых армий, способных передвигаться с большой скоростью и действовать самостоятельно, а не как придаток пехоты. Реакция руководства была примечательной: «Немцы с присущим им наступательным духом, естественно, должны иметь танковые дивизии. Но миролюбивая Франция, перед которой стоят оборонительные задачи, не может быть сторонницей моторизации».
Официально Франция находилась в состоянии войны с Германией с 3 сентября 1939 года, после нападения той на Польшу, но война эта была какая-то странная, да собственно под таким названием и вошла в историю. Объявили мобилизацию, выдвинули войска в Саарскую область, потом, «в связи с безнадежным положением Польши», полномасштабное наступление отменили, вернули войска за линию Мажино и стали ждать своего часа. Дождались. Наступление Германии на французскую территорию лаконично и толково описано в мемуарах Шарля де Голля: «10 мая (1940 года — Н. Б.) противник, предварительно захватив Данию и почти всю Норвегию, начал большое наступление на запад. Повсюду наступление вели механизированные войска и авиация. Основные силы следовали за ними, но ни разу они не были введены в серьезные бои. Двумя группами, под командованием Гота и Клейста, десять бронетанковых и шесть моторизованных дивизий ринулись на запад. Семь из десяти бронетанковых дивизий, пройдя Арденны, через три дня вышли к реке Маас. 14 мая они форсировали ее в пунктах Динан, Живе, Монтерме и Седан. Их действия постоянно поддерживали и прикрывали четыре моторизованные дивизии и сопровождала штурмовая авиация. Немецкие бомбардировщики разрушали железнодорожные линии и стыки дорог в нашем тылу, парализуя тем самым наш транспорт. 18 мая, пройдя линию Мажино, прорвав наши боевые порядки и уничтожив одну из наших армий, эти семь бронетанковых дивизий сосредоточились вокруг Сен-Кантена, готовые в любую минуту двинуться на Париж или на Дюнкерк. Тем временем остальные три бронетанковые дивизии в сопровождении двух моторизованных дивизий, действуя в Голландии и в Брабанте, внесли разброд и смятение в ряды голландской, бельгийской, английской и двух французских армий общей численностью 800 тысяч человек. Можно сказать, что в течение недели исход сражений на Западном фронте был предрешен».
15 мая, на шестой день войны, французский премьер-министр Поль Рейно позвонил английскому премьер-министру Уинстону Черчиллю и сообщил: «Мы разбиты; мы проиграли сражение». Фраза была повторена Рейно дважды, и в такой тональности, что становилось ясно: речь идет скорее о проигранной войне.
16 мая полковник де Голль производил разведку и собирал сведения о передвижении противника. Позже он расскажет об этом дне: «По всем дорогам, идущим с севера, нескончаемым потоком двигались обозы несчастных беженцев. В их числе находилось немало безоружных военнослужащих. Они принадлежали к частям, обращенным в беспорядочное бегство в результате стремительного наступления немецких танков в течение последних дней. По пути их нагнали механизированные отряды врага и приказали бросить винтовки и двигаться на юг, чтобы не загромождать дорог. «У нас нет времени брать вас в плен!» — говорили им».
Тем временем в Лондоне пришли к совершенно правильному выводу, что положение Франции безнадежно, и в Дюнкерке с 25 мая начали создавать плацдарм для эвакуации английского экспедиционного корпуса на Британские острова. 29 мая эвакуация уже шла полным ходом. Почти всю военную технику пришлось бросить.
В это безумное время высшее военное начальство вспомнило, что полковник де Голль говорил до войны что-то умное. Что-то про танковые соединения. Полковника спешно вызвали наверх, пообещали незамедлительно подать представление на генеральство, всучили 4-ю бронетанковую дивизию и попросили сделать хоть что-нибудь. Что-нибудь он сделал. На подконтрольном ему участке остановил наступление, даже контратаковал и захватил пару сотен пленных. И горько сетовал: «Каких успехов на месте этой жалкой, слабой, плохо укомплектованной, наспех сколоченной и сражавшейся в одиночку дивизии могло бы в эти майские дни добиться отборное бронетанковое соединение, для создания которого фактически уже существовало много необходимых элементов, хотя эти элементы и были разбросаны и использовались не по назначению!».
Де Голля похвалили, но сообщили, что на фоне общей катастрофы его локальные успехи никакой роли не играют. Поддержать их нет никакой возможности, разве что союзники возьмут это на себя. Союзники с негодованием отказались, и понять их не так уж трудно. Тогда, пользуясь тем, что в данный момент все взирают на него почтительно, недоиспеченный генерал предложил следующий план действий: поражения ни в коем случае не признавать, эвакуировать французское правительство и войска в колонии, лучше всего в Северную Африку, и продолжить сопротивление оттуда. С ним как-то неуверенно согласились. Де Голль вылетел в Англию, чтобы уладить кое-какие организационно-дипломатические вопросы, и там его застала весть о капитуляции Франции, подписанной 17 июня в Бордо. Принять такой исход он не мог.
После душевной беседы с Уинстоном Черчиллем де Голль уже 18 июня получил возможность выступить в эфире BBC. Он призвал своих сограждан не признавать капитуляции и примкнуть к нему, чтобы продолжить сопротивление захватчикам и освободить метрополию. С целью оказать поддержку терпящим бедствие союзникам английское правительство опубликовало 23 июня два заявления. В первом заявлении говорилось об отказе признать независимый характер правительства Бордо, подписавшего капитуляцию. Во втором— сообщалось о проекте создания Французского Национального комитета и заранее говорилось о намерении признать его и сотрудничать с ним по всем вопросам, касающимся ведения войны.
Бывший командир 4-й бронетанковой дивизии так и не дождался официального утверждения своего генеральства. Вместо этого из любезного отечества пришел приказ отдать полковника де Голля под военный трибунал за неподчинение приказу о капитуляции. Трибунал сперва приговорил его к месяцу ареста, потом, после апелляции, — к расстрелу. Несмотря на эти бюрократические неурядицы, в истории навсегда осталось имя генерала де Голля, президента Свободной Франции.
Поначалу в Лондоне были уверены, что на радио-призыв немедленно откликнется целый ряд важных должностных лиц Франции. Из них не откликнулся никто. Известные общественные деятели и деятели культуры тоже не торопились примкнуть к де Голлю. То есть, происходящее им, конечно, не нравилось, они спешно покидали Францию и собирались внести свой посильный вклад в борьбу с Гитлером, но чтобы вот так просто не признать капитуляцию, подписанную законным правительством, у них наглости не хватало. Это представлялось им авантюрой.
Шли дни, а де Голлю удалось собрать вокруг себя лишь семь тысяч человек, все — в небольших чинах или вовсе без них. Наверное, старый мудрый сэр Уинстон выкурил не одну сигару, прежде чем принял очень непростое решение: признать полномочным представителем независимого французского государства Шарля де Голля.
Не то чтобы я не одобряла этого решения главы английского правительства, но не могу не заметить, что оно было принято в нарушение всех международных правовых норм. Статус де Голля не имел никаких принятых в цивилизованном обществе источников легитимности. По сути, семь тысяч солдат и младших офицеров, во главе с, прямо скажем, полковником объявлялись великим французским народом, а все прочие — никто, и звать их — никак, невзирая на чины, былые заслуги и мнение электората. Потому как настоящие французы под завоевателей не лягут и союзников не подведут. Исходя из этого романтического постулата и стали действовать, надеясь, что источники легитимности как-нибудь потом образуются.
За Ла-Маншем жизнь, понятно, продолжалась, и люди как-то приспосабливались к новому положению вещей. Страна была разделена на две части. Северная, где находился Париж, была оккупирована немецкими войсками. В южной части вроде бы пока позволили хозяйничать самим французам. В июле в курортном городке Виши созвали Национальное собрание. Главой Французской республики объявили 84-летнего маршала Анри Петена и постановили передать ему диктаторские полномочия. Формально «режим Виши», как стали его потом называть, соблюдал нейтралитет, однако в октябре после встречи Гитлера с Петеном было официально объявлено о сотрудничестве с немцами. Причем, как потом выяснилось, сотрудничество это распространялось на такие неприглядные вещи как депортация евреев и цыган в немецкие концентрационные лагеря. Тем не менее практически во всем мире правительство Виши считалось вполне законным, даже если не вызывало особых симпатий. И Советский Союз, и Соединенные Штаты держали в Виши своих послов. СССР разорвал дипломатические отношения с вишистской Францией и признал правительство де Голля после 22 июня 1941 г. США не признавало де Голля гораздо дольше. Еще в ноябре 1942 г. Рузвельт позволял себе высказывания типа: «Политически Франция для меня не существует до тех пор, пока выборы не выдвинут ее представителей».
Как относились к правительству Виши рядовые французы? Очевидно, по-разному. Но, наверное, не столь уж редкой была точка зрения, которую высказал один крестьянин, разговорившийся как-то с советским послом Богомоловым: «Конечно, очень жаль, что французов разбили. Но возьмем, например, это поле. Я могу работать на нем, так как удалось договориться с немцами, чтобы они у меня его не отбирали. Увидите, что скоро удастся договориться с ними, чтобы они и совсем убрались из Франции».
Планы де Голля превратить североафриканские колонии, имеющие выход в Средиземное море, в плацдарм для освобождения метрополии с треском провалились. Все крупные должностные лица в Северной Африке признали законным главой государства маршала Петена и подчинялись его приказам. «Свободная Франция» могла рассчитывать на какой-то успех только в Экваториальной Африке, да и то лишь в том случае, если будет действовать решительно. В своих мемуарах де Голль рассказывал, как лорд Ллойд, английский министр по делам колоний, дал своим губернаторам инструкции и предоставил самолет для перевозки из Лондона в Лагос группы агентов, которые «должны были согласовать с губернатором Эбуэ условия присоединения к нам территории Чад и произвести «государственный переворот» в Дуале». Надо сказать, что словосочетание «государственный переворот» взято генералом в кавычки совершенно неоправданно. Это был именно переворот, вроде бы бескровный — так и в октябре семнадцатого в Зимнем дворце никого не убили, кровь полилась потом.
А вот как, по собственным словам де Голля, обстояло дело в Убанге: «Губернатор де Сен-Map, бывший всецело на нашей стороне, телеграфировал о своем присоединении тотчас же после того, как узнал о событиях в Браззавиле. Однако командующий войсками и некоторые воинские подразделения засели в казармах, угрожая открыть огонь по городу. Но Лармина вылетел тотчас же на самолете в Банги и образумил этих искренне заблуждавшихся людей. Тем не менее, несколько офицеров были изолированы от общей массы и направлены по их требованию в Западную Африку».
Но, несмотря на отдельные неприятные эксцессы, французские колониальные власти Экваториальной Африки все же признали в качестве главы государства генерала де Голля и готовились выступить на его стороне. Однако это были наименее ценные территории Французской империи, удаленные от стратегически важных районов. Куда важнее было получить контроль над Западной Африкой, над ее атлантическим побережьем. И вот тут коса нашла на камень.
Гарнизон Дакара объявил о своей лояльности правительству Виши, но и де Голль, и Черчилль все надеялись, что это несерьезно. Им казалось, что переманить Дакар на свою сторону будет не так уж сложно, главное — хорошо продумать план операции. Как-то, во время долгой доверительной беседы, сэр Уинстон набросал перед генералом следующую заманчивую картину: «Однажды утром жители Дакара просыпаются в печальном и подавленном настроении. И вот они видят в лучах восходящего солнца, вдали в море, множество кораблей. Огромный флот! Сотни военных или грузовых кораблей! Корабли медленно приближаются, направляя по радио дружественные послания городу, военно-морским силам и гарнизону. На некоторых кораблях поднят трехцветный флаг. Другие идут под британскими, голландскими, польскими, бельгийскими флагами. От этой союзной эскадры отделяется безобидный маленький катер с белым флагом парламентеров. Он входит в порт, и из него высаживаются посланцы генерала де Голля. Их ведут к губернатору, которому надо будет разъяснить, что если он позволит французам высадиться на берег, то флот союзников уйдет и останется лишь урегулировать с ним вопрос об условиях его сотрудничества с вами. Но если он захочет сражаться, он наверняка будет разгромлен… Во время этого разговора между губернатором и вашими представителями самолеты «Свободной Франции» и английские самолеты мирно летают над городом, разбрасывая дружественные листовки. Население города, военные и штатские, среди которых действуют ваши агенты, горячо обсуждают преимущества соглашения с вами и нецелесообразность большого сражения против тех, кто к тому же является союзниками Франции. Губернатор понимает, что если он будет сопротивляться, почва уйдет у него из-под ног. Вы увидите, что он будет продолжать переговоры до их успешного завершения. Возможно, что он захочет «ради спасения чести» произвести несколько пушечных выстрелов. Но дальше этого дело не пойдет. И вечером он отужинает вместе с вами и выпьет за окончательную победу».
И вот как описал де Голль то, что реально вышло из этого великолепного замысла: «Туман серьезно мешал нашей операции. В частности, на моральный эффект, который, по мнению Черчилля, мог оказать наш флот на гарнизон и население, теперь совершенно нельзя было рассчитывать, поскольку не было видно ни зги. Но операцию невозможно было отложить. Итак, приступили к осуществлению намеченного плана. В 6 часов я обратился по радио к военно-морским силам, войскам и населению, объявив им о нашем прибытии и о наших дружественных намерениях. Тотчас же после этого с взлетной палубы авианосца «Арк Ройял» поднялись в воздух два маленьких безоружных «ласьоля», французские туристические самолеты, которые должны были приземлиться на аэродроме Уакам и высадить трех офицеров: Гайе, Скамарони и Суффле. На них была возложена задача организовать братание. Вскоре я узнал, что «ласьоли» благополучно совершили посадку и что на аэродроме развернули полотнище с сигналом «Успех!».
Внезапно в разных пунктах противовоздушная оборона открыла огонь. Зенитные орудия «Ришелье» и крепости начали обстреливать самолеты свободных французов и англичан, которые летали над городом, разбрасывая листовки с дружественным обращением. Однако как ни была зловеща эта канонада, мне показалось, что в ней есть что-то неуверенное. Поэтому я приказал двум катерам с парламентерами войти в порт, в то время как к входу на рейд в тумане приближались посыльные суда свободных французов, а также пароходы «Вестерланд» и «Пеннланд».
Сначала никаких ответных мер не последовало. Капитан 2-го ранга д’Аржанлье, майор Готшо, капитаны Бекур-Фош и Перрен и младший лейтенант Поргес распорядились пришвартовать свои катера, сошли на пристань и потребовали начальника порта. Когда тот появился, д’Аржанлье сказал ему, что у него имеется письмо генерала де Голля, адресованное генерал-губернатору, которое он должен передать в его собственные руки. Но начальник порта, не скрывая своего смущения, заявил парламентерам, что у него есть приказ арестовать их. Одновременно он проявил намерение вызвать караул. Видя это, мои посланцы возвратились на свои катера. Когда катера уходили, по ним был открыт огонь из пулеметов. Д’Аржанлье и Перрен, серьезно раненные, были доставлены на борт «Вестерланда». Вслед за этим береговые батареи Дакара открыли по кораблям англичан и свободных французов беглый огонь».
Английское командование оказалось в очень сложном положении. Оставалось одно из двух: либо вовсе отказаться от операции, либо открыть по городу и находящимся в порту французским судам артиллерийский огонь. После долгих колебаний выбрали второе, в надежде, что это сразу произведет на гарнизон Дакара сильное впечатление и большого кровопролития не случится. Но недавние союзники и не думали сдаваться. К вечеру английский линкор «Резолюшн» был торпедирован подводной лодкой, и его пришлось взять на буксир. Несколько других английских кораблей также были серьезно повреждены и сбито четыре самолета. И даже после того, как французская эскадра оказалась изрядно потрепана: «Ришелье» подбит, легкий крейсер «Одасье» и две подводные лодки «Персей» и «Аякс» потоплены, форты крепости продолжали вести огонь. В конце концов английский командующий адмирал Каннингэм был вынужден отказаться от мысли овладеть Дакаром.
Для Шарля де Голля это был страшный удар, более страшный, чем капитуляция 17 июня и полученный от бывших коллег смертный приговор. Дакарская операция с очевидностью высветила то, в чем не хотелось признаваться даже себе. Франция не просто потерпела поражение от Германии. Франция расколота и, если не страдать политкорректностью, а называть вещи своими именами, Франция ступила на путь гражданской войны. Впрочем, этого последнего слова генерал так никогда и не произнес. Имена особенно страшных демонов некоторые люди предпочитают обходить молчанием. Но строки генеральских мемуаров, при всей их сдержанности, достаточно красноречивы: «Я испытывал то, что может испытывать человек, когда подземный толчок резко потрясает его дом и с крыши на голову градом сыплется черепица.
В газетах обеих зон и в радиопередачах на так называемых «французских» волнах появились сопровождаемые комментариями бесчисленные поздравительные телеграммы, адресованные генерал-губернатору Буассону и героическим защитникам Дакара. А я тем временем в своей тесной каюте, на рейде, объятом нестерпимым зноем, окончательно осознал, что представляет собою реакция страха — как у противников, мстящих за то, что они его испытали, так и у союзников, внезапно напуганных поражением.
Между тем я очень скоро убедился в том, что, несмотря на неудачу, свободные французы остаются непоколебимы. Во всех подразделениях нашей экспедиции, где я побывал сразу же после того, как мы бросили якорь, я не встретил ни одного человека, который захотел бы меня покинуть. Напротив, решимость их еще более окрепла в связи с враждебной позицией Виши. Так, когда над нашими кораблями, стоявшими на якоре, пролетел самолет из Дакара, его встретили яростной стрельбой, чего бы не случилось неделю назад».
Надо сказать, логика защитников Дакара на первый взгляд даже производит впечатление здравой. Особенно, если не оценивать ее ретроспективно, зная, чем дело закончилось, а попытаться взглянуть на ситуацию глазами современников. Петен — марионетка Гитлера? Весьма возможно, но это еще бабушка надвое сказала. Все-таки он контролирует половину французской территории, его поддерживают влиятельные должностные лица страны. Глядишь, еще переиграет немцев в хитрой политической игре.
А вот де Голль абсолютно точно марионетка Черчилля. Какие силы стоят за ним, кроме английских боевых кораблей? Разумеется, коварные британцы будут произносить речи о дружбе и нерушимом союзе с Францией, а сами под шумок наложат свои загребущие лапы на французские колонии и подмандатные территории. И нельзя отрицать, что основания для подобных опасений были. Более того, так бы оно скорее всего и случилось, если бы на месте Шарля де Голля оказалась личность калибром помельче. Францию спасла его сверхъестественная работоспособность и блистательная наглость.
Пока издаваемые во Франции газеты клеймили де Голля как предателя национальных интересов, продавшегося англичанам, сам генерал так описывал свои взаимоотношения с союзниками: «Только убедившись на собственном опыте, можно представить себе, какую целеустремленность, какое разнообразие приемов, какую настойчивость, сначала любезную, затем требовательную и, наконец, угрожающую, могли проявить англичане для достижения поставленной цели.
Начиналось это с намеков, брошенных то здесь, то там и поражавших своей согласованностью, чтобы постепенно подготовить нас. Это заставляло нас настораживаться. Затем во время одной из обычных бесед какое-либо ответственное лицо неожиданно обращалось с просьбой или выдвигало требование англичан. Если мы не соглашались идти по предложенному пути — а должен сказать, что это бывало часто, — то пускалась в ход «машина давления». Все, кто нас окружал, независимо от ранга и положения, пытались на нас воздействовать. Во время официальных и неофициальных бесед в самых различных сферах нас в зависимости от обстоятельств заверяли в дружбе, выражали чувства симпатии или опасения. Оказывала свое воздействие и пресса, которая умело освещала существо разногласия и создавала вокруг нас атмосферу нетерпимости и порицания. Люди, с которыми мы находились в личном контакте, словно сговорившись, старались убедить нас. Отовсюду на нас обрушивались упреки, сетования, обещания и негодование… После того как до конца были использованы все формы давления, внезапно наступало затишье. Англичане создавали вокруг нас некую пустоту. Прекращались беседы и переписка; ни визитов, ни приемов. Вопросы оставались неразрешенными. Прекращались телефонные звонки. Англичане, с которыми нам все же случалось встречаться, были мрачны и непроницаемы. Нас не замечали, будто бы наше сотрудничество и наша жизнь окончились. В самом сердце Англии, которая была тверда и непоколебима, нас окутывал леденящий холод.
И вот наступала решительная атака. Неожиданно созывалось торжественное англо-французское совещание. В ход пускались все средства, приводились все аргументы, высказывались все упреки, звучали все мелодии. Хотя и не все высокопоставленные лица в Англии в одинаковой степени владели сценическим мастерством, каждый из них великолепно играл свою роль. В течение долгих часов патетические сцены сменялись тревожными. В том случае, если мы не уступали, предлагалось закрыть совещание.
Через некоторое время наступал, наконец, эпилог. Из различных английских источников сообщали о наметившейся разрядке. Являлись посредники и заявляли, что, по-видимому, произошло недоразумение. Влиятельные лица интересовались моим самочувствием. В газетах проскальзывала доброжелательная заметка. Наконец рождался английский проект по урегулированию спорного вопроса. Этот проект очень походил на то, что мы сами ранее предлагали. Поскольку условия становились приемлемыми, вопрос, по крайней мере внешне, быстро разрешался на одном из совещаний, проходивших в дружеской обстановке. Конечно, в порыве вновь обретенного согласия наши партнеры не упускали возможности при случае добиться какого-либо преимущества. Затем вновь устанавливались прежние отношения, хотя по существу положение оставалось неясным; ведь для Великобритании никогда не было вполне решенных вопросов».
Отрезанные и от средиземноморского, и от атлантического побережья свободные французы вознамерились для начала извлечь как можно больше пользы из своего плацдарма в Экваториальной Африке. Все-таки силы, которыми располагал де Голль теперь, были несколько более значительны, чем тогда, когда он впервые взял на себя смелость говорить от имени всей Франции. Голлисты развернули огромную работу по обеспечению коммуникаций протяженностью в 6 тыс. км, с тем, чтобы Чад мог принимать из Браззавиля, Дуалы, Лагоса и затем направлять к границам итальянской Ливии оружие и снаряжение. Позже де Голь вспоминал: когда он заявил офицерам, что их цель — в один прекрасный день выйти к Средиземному морю, то прочитал на их лицах глубокое изумление. «Налеты немецких и итальянских отрядов, которые им пришлось бы с большим трудом отражать, казались им значительно более вероятными, чем указанная мною перспектива наступления французских войск на большое расстояние», — пояснял генерал. Изумление было, но никто из соратников генералу не возражал.
В начале ноября голлисты все же прорвались к Атлантике, выбив вишистов из порта Либревиль. На этот раз никто не питал иллюзий насчет чувств соотечественников, готовились к ожесточенному сражению. «Мы шли на эту операцию с тяжелым сердцем, и я объявил, с чем все согласились, что в этой горестной для нас операции никто не будет отмечен в приказе», — вспоминал де Голль. На этот раз англичане непосредственного участия в боевых действиях не принимали, но эскадра адмирала Каннингэма маячила в море, чтобы не допустить прихода подкреплений из Дакара.
Наличие вишистских сил на обоих берегах Средиземного моря и особенно в Леванте, в непосредственной близости от Суэцкого канала, изрядно портило жизнь англичанам. Из-за не очень-то нейтрального нейтралитета вишистской Франции флот Оси чувствовал себя в указанном регионе весьма вольготно, а вот флот Британии… Грузы из Индии, Австралии, Новой Зеландии приходилось, словно сто лет назад, доставлять вокруг мыса Доброй Надежды. А каждый день был на счету. Это означало, что в ближайшее время за контроль над Суэцким каналом придется дать решительный бой. И это также означало серьезные трения между британским политическим руководством и «Свободной Францией». Указанную операцию невозможно было произвести, не вводя английские войска на территории, входившие в традиционную зону французского влияния. Еще раз слово генералу де Голлю: «Я знал, что ключом всех действий союзников был Суэцкий канал, потеря которого открыла бы державам оси путь в Малую Азию и Египет, в то время как обладание им позволило бы организовать наступление с востока на запад, на Тунис, Италию и Южную Францию. Это означало, что мы должны непременно участвовать в битве за канал. Я знал, что война разожгла и обострила политические, расовые и религиозные страсти и стремления как в районе Триполи — Каир — Иерусалим — Дамаск — Багдад, так и в районе Александрия — Джидда — Хартум — Джибути — Найроби; я знал также, что союзники старались подорвать позиции Франции и вытеснить ее из этого района. Было ясно, что Франция не смогла бы сохранить свои позиции, если бы повела себя пассивно в этот ответственный период, когда все было поставлено на карту».
К тому времени, как вопрос созрел окончательно, Свободная Франция уже не была тем «бедным родственником», которого взяли под крылышко по доброте душевной (или от полной безнадеги) в июне сорокового. Она оказывала союзникам весьма существенные услуги. На границе Чада и Итальянской Ливии был открыт самостоятельный «деголлевский» фронт. Наличие голлистских аэродромов в Экваториальной Африке позволяло перебрасывать английские самолеты в Египет и Сирию своим ходом, а не на кораблях через Кейптаун. Да и порт Либервиль на атлантическом побережье лишним не был. И все-таки силы де Голля исчислялись всего десятками тысяч, и ох как нелегко ему было делить с британским львом шкуру неубитого медведя. Логику союзников он представлял так: «Если соперничество, которое в течение 60 лет сталкивает у истоков Нила интересы Великобритании, Италии и Франции, окончится полной победой англичан, и если после окончательного разгрома итальянцев выяснится, что французы пассивны и беспомощны, какое исключительно благоприятное положение создастся для Англии во всем этом районе: в Абиссинии, Эритрее, Сомали, Судане! Стоит ли отказываться от такой перспективы ради нескольких батальонов из Джибути, которые приняли бы участие в битве, исход которой почти что решен?». В конце речь идет о возможном переходе на сторону антигитлеровской коалиции некоторых вишистских частей. Судя по всему, в гарнизоне упомянутого африканского города наблюдалось определенное брожение, в связи с чем вишистский губернатор Джибути объявил, что попытка французских солдат и офицеров присоединиться к силам Свободной Франции будет караться смертью.
Предполагали, что вишистское правительство не сможет сопротивляться давлению Германии и предоставит ей свои аэродромы в Дамаске и Бейруте. Де Голль очень надеялся на то, что французское население Леванта этого не потерпит. Видимо, чего-то подобного опасалась и вишистская верхушка, потому что проголлистски настроенных лиц начали насильственно высылать во Францию. Де Голль подозревал, что при попустительстве англичан. По его мнению, те нарочно пропустили пароход с репатриируемыми голлистами, чтобы свести к минимуму участие в операции французов.
В свою очередь, де Голль лелеял надежду захватить Дамаск исключительно силами «Свободной Франции», рассчитывая на то, что сопротивление будет неуверенным. И снова эти надежды не оправдались: «Вскоре пришлось убедиться, что сговор Виши с противником не вызвал всеобщего движения протеста среди войск в странах Леванта. Наоборот, они заняли позиции на границе с тем, чтобы оказать сопротивление войскам «Свободной Франции» и ее союзников, в то время как под их прикрытием немцы могли свободно осуществлять передвижение. Поскольку Денц располагал более чем тридцатитысячной армией, хорошо оснащенной артиллерией, авиацией и танками, не считая сирийских и ливанских войск, наш первоначальный план направить на Дамаск 6 тысяч пехотинцев, 8 орудий и 10 танков, поддерживаемых двумя десятками самолетов, в расчете получить помощь на месте не мог в таком виде осуществиться. В этой операции должны были участвовать англичане. Предстояла настоящая битва».
Наступление на Дамаск началось в июне 1941 г., и все неприятные предчувствия де Голля оправдались в полной мере: «Военная кампания, которую мы должны были начать, вызывает в моей памяти ужасные воспоминания. У меня свежи в памяти мои полеты между Иерусалимом, где находился мой штаб, и нашими храбрыми войсками, которые продвигались к Дамаску. Я помню, как навещал раненых во франко-английском полевом госпитале г-жи Спирс и доктора Фрюшо. По мере того как я узнавал, что многие наши лучшие солдаты гибнут на поле брани, что генерал Лежантийом тяжело ранен, полковник Женэн и капитал 3-го ранга Детруайа убиты, а майоры Шевинье, де Буассуди и де Вийутре получили тяжелые ранения и что, кроме того, большое количество доблестных офицеров и солдат храбро сражаются на другой стороне и гибнут от нашего огня, что 9 и 10 июня на реке Литани, 12 июня под Киссуа, 15 и 16 июня под Кюнейтрой и Эзраа в ожесточенных боях пали многие французские солдаты обоих лагерей и их английские союзники, я испытывал по отношению к тем, кто выступал против нас из-за соображений чести, смешанное чувство уважения и сострадания. В то время как противник держал Париж под своим сапогом, вел наступление в Африке, проникал в страны Леванта, проявленное мужество и потери в этой братоубийственной войне, которую Гитлер навязал военачальникам, попавшим под его иго, представлялись мне чудовищной тратой французских сил».
Активные военные действия в Леванте продолжались до 21 июня, то есть до того момента, как немецкие войска двинулись к советской границе. По мнению де Голля, вишистские войска сопротивлялись так долго именно потому, что Гитлер «был явно заинтересован сковать большую часть вооруженных сил союзников в Африке и Сирии. В Африке об этом позаботился Роммель. В Сирии эту задачу выполняли несчастные французские войска».
Вот, кстати, одна из причин (не говорю, что единственная) неудач Советской армии в начале Великой Отечественной войны. В Кремле полагали, что Гитлер не будет предпринимать никаких серьезных действий в Европе, пока не решит окончательно столь серьезный вопрос, как контроль над Суэцким каналом. Ошиблись. Операция на Ближнем Востоке оказалась всего лишь отвлекающим маневром.
(Окончание следует)
Статья была опубликована в февральском номере журнала "Наука и техника" за2014 год
